Александр Ильич Федоров был рофессором кафедры русского и общего языкознания НГУ, в течение нескольких десятков лет читал общие и специальные курсы по исторической грамматике русского языка, истории русского литературного языка и русской фразеологии. Сегодня мы продолжаем публикацию его воспоминаний, записанных во время встречи со студентами 12 декабря 2011 года.
Ставки в основном забирали в Институт математики, геологии, физики, ну а в Институт языкознания давали мизер, очень немного ставок. Это длилось до тех пор, пока Сталин не выступил в печати по поводу дискуссии по вопросам языкознания. Вы, наверно, не знаете, была такая дискуссия. Дискуссия состояла в том, что нужно было «развенчать» академика Н.Я. Марра. Это академик, специалист по грузинскому языку, языкам Кавказа, разработал теорию «Новое учение о языке», а в Ленинграде был организован Институт языкознания им. Академика Н.Я. Марра. Когда Сталин выступил в печати вместе с профессором Чикобавой из грузинского университета, они развенчали Марра, развенчали, конечно, закономерно.
Нас, аспирантов (я в аспирантуре был тогда у профессора Ф.П. Филина) заставляли тогда заниматься так называемой теорией академика Марра о четырех элементах. Вы не знаете, что это такое, да? По мнению академика Марра, он считал, что все языки мира произошли из одного языка, в котором первыми элементами, корневыми словами были слова: САЛ, ЙОН, БЕР, РОШ. Мы, аспиранты, должны были все слова диалектные распределить на четыре группы по символическому сходству фонем или, если есть корень, то особенно по корневым морфемам. Я собирал диалектную лексику, северно-русский говор, но где там что-то найдешь, ничего не выходило для диссертации. У меня руководителем тогда был Чилин, бывший директор Института языкознания в Ленинграде, а потом в Москве. Он говорил: «Надо добиваться, надо, чтобы хоть приблизительное сходство…»
Ко мне еще хорошо относился профессор Б.А. Ларин в Петербурге, это блестящий ученый, действительный член Литовской академии наук, член-корреспондент Украинской академии наук. Ларин мне говорит (он относился ко мне по-дружески, я с ним ездил в экспедицию): «Знаешь что, Саша, уходи-ка в университет. Возьми любую тему: состав лексики говоров, происхождение»…
Как раз в это время из Москвы приехала комиссия громить ленинградское отделение Института языкознания за то, что руководил этим марровец профессор Ф.П. Филин. И аспиранты Филина все занимались марровской тематикой, и я в том числе. Приехал расправляться с этим институтом член-корреспондент Б.А. Серебренников, теперь не живой уже, и А.С. Львов, и академик В.В. Виноградов. Академик Виноградов – человек, разумеется, интеллигентный, широко образованный, очень вежливый. А вот Львов и Серебренников вели себя по-хамски просто. Вызывали каждого из аспирантов, и Серебренников грохотал кулаком по столу: «Я вас всех тут… мы вас разгоним, развели лейборизм! Товарищ Сталин выступил, и наша задача разогнать вас». Отгрохотал на одного человека, Молотков Александр Иванович, фразеолог, согласился переменить руководителя. Порохова согласилась тоже перейти к другому руководителю. Очередь за мной. Мне говорят: «Уйдите или перемените тему». Я ответил: пожалуйста, я готов. Предлагает Борис Александрович Ларин перейти в университет, в аспирантуру. Тема – состав и происхождение лексики.
Ларин мне понравился, потому что когда началась эта погромная кампания против марризма… Ларин никогда не был марристом, но когда выступил Сталин, стали все нападать, как могли, на его учение. Ларин возмутился и сказал на общем собрании: «Так с учеными не поступают. Пусть он ошибается, ну так вы докажите это. Есть в языкознании понятие «языковые законы». Если это не подходит под звуковые законы, то скажите, что теория Марра о четырех элементах не подходит. Что язык не надстройка – ну конечно, какая там надстройка», это и без Сталина ясно». Ему приписали пренебрежительное отношение к товарищу Сталину. Особенно резко выступала против Ларина… Забыл фамилию. Ну, не важно. И Горькова. Ларину предложили уйти, и он ушел в университет. Ну а когда стал на меня грохотать кулаком Серебренников, я возмутился: «Что вы на меня кричите, скажите по-человечески, мы спокойно говорим с вами». – «Вы мне будете тут еще оправдываться!» Я говорю: «Не так бьют кулаком, хотите, я ударю?» А я занимался боксом, удар был резкий. Тогда еще были чернильницы, стояла чернильница, я ударил и брызгами из чернильницы обрызгал его серый выходной костюм. Он позеленел от злости. Академик Виноградов: «Вы успокойтесь, успокойтесь» – на меня. Я-то спокоен, это он грохочет по столу, не я. Он говорит: «Да, да, мы разберемся. Вы пока идите, а вот завтра мы поговорим, что делать с вами. Мы пока не решили». Я говорю: «Ну так решите, пожалуйста, нельзя так расправляться с аспирантами».
На другой день я пришел, надел все свои регалии военные, медали, ордена, пришел, Серебренников смотрит испуганными глазами. А в институтской газете стенной были разные заметки, и одна заметка о том, как я выиграл бои в университете и получил второй разряд по боксу. Фотография была, в боксерских перчатках. Когда я пришел, разговор был уже другой. Серебренников молчит, а Виноградов говорит: «Мы согласны перевести вас в университет, но ведь теряет институт место в аспирантуре. Поэтому можем согласиться на руководство Филиным, но тогда вам придется ездить в Москву каждые три месяца, отчитываться о вашей работе и показывать текст вашей диссертации. И вот, представляете, я год ездил через каждые три месяца в Москву, в московский Институт языкознания. К счастью, в Москве оказались не все такие свирепые люди. Жена Советского, который тоже грохотал кулаками, выслушала мои доклады, а Советский и Серебренников пытались придраться. Она их осадила сразу, она заведовала сектором, сказала, что согласна со мной, что надо продолжать. Всё утихло, и я раньше других защитил кандидатскую диссертацию.
Вот такое отношение было к нашему брату тогда. Ну, откровенно говоря, не только ученые так относились. Вот мой командир Иван Егорович Гаврыш, который прилетал ко мне, когда узнал, что я поступил в аспирантуру на языкознание, сказал: «Сашко, а зачем тебе ця наука? Це ж бабська наука». Я говорю: «Иван Егорович, какая же бабская наука? Стал ему доказывать, что значит язык, что он хранит всевозможную информацию: культурную, духовную, материальную. А после, когда я написал фразеологический словарь, он убедился, что эта наука нужна.
Продолжение следует.
Текст: Дарья Колякина (ГФ — 1998).
За предоставленную фонограмму благодарим Кошкареву Наталью Борисовну.